Ю.В. Синеокая. Дорогие друзья, мы начинаем очередную встречу из цикла “Реплики” в рамках совместного проекта Института Философии РАН и Московской городской библиотеки им. Достоевского “Анатомия философии”. Нас ожидает очень интересный и непростой разговор. Так сложилось, что большинство выступлений в наших дискуссиях имеют историко-философскую направленность, но сегодня мы будем говорить о философии науки. Речь пойдет о философском измерении понятия сложности, как характеристики разворачивающейся во времени сети событий, определенных по отношению к прошлому и неопределенных по отношению к будущему; о “квантовоподобных свойствах сложности”, об истории проблемы сложности, о дилеммах реализма и антиреализма, имманентного и трансцендетного, видимого и невидимого, и о многом другом. Наши собеседники — представители сектора междисциплинарных проблем научно-технического развития Института философии: доктор философских наук, главный научный сотрудник Владимир Иванович Аршинов и доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Яков Иосифович Свирский.

Вкратце изложу свой путь к сложностности. Начиная с 80-х годов я посвятил много времени осмыслению философских проблем синергетики. Возникновение синергетики связано с именами Германа Хакена и Ильи Романовича Пригожина, но не только. Как в свое время отмечал Ю.А. Данилов, синергетика, в отличие от классических междисциплинарных направлений, возникла не на стыке каких-то двух дисциплин, а имела множество точек роста. Так же обстоит дело и с возникновеним науки о сложностности. Будучи не только междисциплинарной, но и мультидисциплинарной и даже трансдисциплинарной, она также имеет множество точек зарождения. И одной из таких точек (или областей бифуркации) стала синергетика. Здесь необходимо своего рода переключение гештальта (смена фокуса рассмотрения): есть синергетика, есть синергетика сложности, а есть сама сложностность. Последняя вырастает из синергетики, но не только. Две главные вехи на пути к современному пониманию специфики сложностности как фокуса-аттрактора научного исследования — это открытие в 60-е годы странных аттракторов и парадигма “порядок из хаоса”, которую сформулировал Пригожин.

В качестве одного из примеров сложностного поведения системы обычно упоминается явление турбулентности. Сегодня и в политологическом, и в социологическом контекстах все чаще звучат заявления, что мы живем в эпоху турбулентности, нарастающей сложностности, качественных скачков, изменений и так далее. Сложностность связана с самоорганизацией, индивидуацией, эмерджентностью и, вместе с тем, с множественностью и неопределенностью. Взаимодействуя со сложностью, мы, как правило, имеем дело с феноменом эмерджентности качественного изменения рассматриваемой системы. Свойство эмерджентности предполагает непредсказуемость качественных изменений. Отсюда нередкое стремление их избежать во имя стабильности, принося в жертву развитие. Это важный момент, ибо рост сложностности как раз и характеризует направленность восходящей ветви эволюции. Это один из ведущих эволюционных принципов. Это первое, что я хочу здесь подчеркнуть. Второе. С точки зрения онтологического и эпистемологического понимания сложности важно иметь в виду, что она не есть всецело свойство самого объекта. Но при этом сложностность не является и чисто субъективной. То есть, ее нельзя целиком отнести к нашему незнанию. Французский философ Э. Морен в книге “Метод” [6] ввел понятие “парадигма сложности”, которое он противопоставляет “парадигме простоты”, “парадигме упрощения”. Парадигма сложности отвергает, точнее, ограничивает классическую стратегию познания, ориентированную на принцип редукции, познание сложного по частям. Традиционное классическое познание — это парадигма упрощения, разделения на части, познание частей, а потом сборка познанных частей и каких-то фундаментальных законов, возврат к наблюдаемым явлениям. Эта парадигма сохраняет силу и сегодня, тем более, что и в контексте парадигмы сложностности классическая стратегия упрощения, вообще говоря, не отрицается полностью. Но сложностность требует принимать во внимание рекурсивную связанность отдельных компонент сложной системы, или, точнее, контекстов, в которых эти компоненты становятся наблюдаемыми. Главное здесь следующее. Сложностность — это и не объективное, и не субъективное свойство. Она есть эмерджентное свойство субъект-объектного взаимодействия. Причем взаимодействия во времени. Сложностность, темпоральность и множественность выступают концептуальными составляющими некоего “связующего паттерна”. Мы не можем одномоментно, здесь и теперь, репрезентировать сложностность так, чтобы она предстала во всей своей темпоральной множественности. Нам еще нужен некий “связующий паттерн” становящейся сложностностной реальности — реальности актуальной и вируальной.

Здесь напрашивается параллель с квантовой механикой, ее интерпретацией. Очень долго спорили относительно полноты описания физической реальности, которое дает нам квантовая механика. Известно, что квантовая механика является вероятностной. Из этого факта делали вывод, что ее вероятностный характер связан с нашим незнанием полного описания физической реальности. Иными словами, вероятности в квантовой механике имеют субъективный характер. В то же время потерпели неудачу попытки приписать вероятностный характер физической реальности “самой по себе”, без учета специфики ее взаимодействия с приборами, условиями наблюдения, то есть с ее наблюдателем. С точки зрения возникающей парадигмы сложностности, здесь напрашивается аналогия с историей становления интерпретации квантовой механики. И сейчас об этом спорят. Одна из ключевых идей квантовой механики — необходимость наблюдателя, задание контекста условий наблюдения. Конечно, можно по-разному определить, что такое наблюдатель. Можно ограничиться измерительным прибором, сконструированным человеком. А можно пойти дальше и включить в квантовый контекст сознание (осознавание) человека.

Я не буду здесь подробно вдаваться в вопросы философии техники, в обсуждение проблем искусственной реальности и так далее. Это отдельный разговор. Моя точка зрения на природу сложностной реальности находится где- то посередине: сложностность, с одной стороны, конструируется и создается, а с другой стороны, она в этом же процессе и обнаруживается, проявляется. Наблюдатель сложностности и конструирует, и распознает множество ее образов посредством сходных между собой процессов синергийной самоорганизации. Занимаясь синергетикой, я всегда помнил высказывание Вольфганга Паули, который, возражая Эйнштейну, говорил, что, по его мнению, наблюдатель в квантовой механике еще недостаточно укоренен. Дальнейшее развитие наук будет продолжаться благодаря все большему и большему “погружению” наблюдателя в реальность, которую он создает, исследует и так далее. Соответственно, я искал наблюдателя в синергетике. Далее я нашел его в качестве наблюдателя времени у Пригожина. Дальнейшие поиски привели меня к кибернетике второго порядка, отличающейся от классической кибернетики присутствием в ней наблюдателя. Кибернетика второго порядка, с наблюдателем, опирается на идею английского математика и инженера Джорджа Спенсера-Брауна, который придумал так называемое “исчисление форм”. Главный его постулат: чтобы наблюдать, надо провести различие, различение. Надо осуществить действие-жест, которое различает — различает внешнее и внутреннее (нам интуитивно дано, что внутри, а что вовне), различает означенное и неозначенное пространства. И все это возникает вместе со временем в едином акте различения, удерживающего, что крайне важно подчеркнуть, в рефлексии обе стороны различенного. Таким образом, очень изящно, через деятельность, вводится фигура наблюдателя. Самое главное, что в логике Спенсера-Брауна образуется форма как триединство: знак различения — уголок, обозначенное и необозначенное. Это логика “и–и”. Это принцип наблюдателя сложностности, который различает, проводит различие только для того, чтобы оно было пересечено. Это не перегородка, это не операция, когда мы различаем, беря одну сторону различения, а другую просто отбрасывая. Наоборот, мы пытаемся видеть и то и другое вместе. Хотя асимметрия здесь сохраняется. На этом я, пожалуй, закончу свое вводное выступление.

Я.И. Свирский. После такого обстоятельного выступления Владимира Ивановича мне, действительно, остается строить свое в качестве реплики, некоего комментария. Я воспользуюсь тем же приемом, каким и Владимир Иванович, — поделюсь историей своего вхождения в тематику сложности, “сложностности”. Я по образованию не физик, а инженер, хотя с квантовой механикой конечно же знаком. И поэтому мой путь к пониманию этой проблемы проходил через несколько иные тексты. Хотя я конечно прекрасно понимал, что сложностность, complexity, коренится не только в квантовой механике, но и в кибернетике. И среди тех, кто обратил на нее внимание, — помимо Э. Морена и уже упомянутых Пригожина, Хакена, всего синергетического направления, — были такие персонажи, как Грегори Бейтсон, который пытался применить кибернетический подход к совершенно не техническим объектам. Вместе со своей первой супругой Маргарет Мид он изучал и племена, и поведение дельфинов, и, в конце концов, придумал кибернетическую теорию шизофрении, которая отличается весьма и весьма непростыми свойствами.

Сначала сошлюсь на некоторые особенности собственной биографии. Я помню, как на втором курсе в восемнадцать лет прочитал “Этику” Спинозы. Причем параллельно я читал “Теорию цепей” Гоноровского. И нельзя сказать, что “Теория цепей” — простая книжка. Это сложная книга. Но, в принципе, ее можно понять и понять, если так можно выразиться, однозначно. И если быть серьезным учеником в технике, то разобраться, о чем мне говорит, например, теорема Котельникова, можно. Здесь можно по-декартовски разложить предъявляемый “объект” на части, потом снова собрать его и работать с ним. Собственно, на таком обучении разбиранию и собиранию строится большинство преподавательских практик. Читая же Спинозу, я чувствовал, что не понимаю ничего начиная с первого же слова, с первого постулата, с первой аксиомы, с первой теоремы. Все непонятно. И через такую непонятность для меня стали проявляться некие особенности подходов не только к текстам, например, текстам тех же Гоноровского и Спинзы, но и к окружающей реальности, да и к самому себе. Это был первый намек на то, что помимо “сложного” есть что-то еще, но то, что сегодня можно было бы маркировать термином “сложностное”. И порой я задаю себе вопрос: можно ли отнести Спинозу именно к философам сложностности? По моему глубокому убеждению, да. То есть, не только Уайтхед, не только поздний Рассел — философы, стоящие на плечах гигантов, но и Спиноза. Так как же объяснить для самого себя, что такое сложностное и чем оно отличается от простого и сложного? А уж тем более прояснить тему наблюдателя, связанную с этой проблемой?

И наконец, обращусь к такому персонажу, как Декарт. Здесь уже можно говорить о сложности в собственном смысле. Хотя и тут присутствует демиург, Бог, но уже как третий термин онтологического силлогизма, соединяющий мыслящую и протяженную субстанции. Но здесь для меня важно то, что Декарт совершил решающее, главное и, на мой взгляд, серьезно повлиявшее на всю цивилизацию различение — различение мышления (то есть, Я, субъекта) и природы (объекта). Причем Я довольно интересное — Я, которое, по сути, ничего не делает. Оно, по Канту, лишь сопровождает все “мыслимое”, обеспечивая принадлежность последнего мне (субъекту). Такое Я чем-то напоминает “маленького зрителя”, который живет в человеке и о котором Андрей Платонов пишет в “Чевенгуре” как о “евнухе души”: “он не участвует ни в поступках, ни в страдании — он всегда хладнокровен и одинаков. ... В нем все человеческое имелось налицо, но чего-то малого и главного недоставало. Человек никогда не помнит его, но всегда ему доверяется”1. Как швейцар, оно сидит в доме-сознании и наблюдает за собираниями и разбираниями. Тогда “сложное”, по-видимому, предстает как “сложно-составное”. И то, что составлено из чего-то, можно разломать, как ребенок разламывает игрушку, когда пытается понять сложное, а потом взрослый (демиург) ее для него соберет, а ребенок опять разломает. Здесь появляется сложное как механическое устройство. Однако с появлением квантовой механики картезианское Я утрачивает свою, в том числе и функциональную, четкость, да и демиург начинает уходить со сцены. Этот великий наблюдатель, персонифицированный, все знающий, все вычисляющий демон Лапласа — эта единая формула бытия — постепенно исчезает. На смену приходит множество коммуницирующих между собой наблюдателей со своими системами различений. И эти наблюдатели синергийно самоорганизуются. Самоорганизация и синергетика, по сути дела, — две стороны одной медали. На определенном этапе исследовательская стратегия того, кто хочет заниматься, например, самоорганизующимися процессами, направлена именно на “сложностность” — когда и наблюдатель, и конструктор, разбиратель, и собиратель пребывают в одном лице и их трудно различить. Эта ситуация близка к тому, что происходит в квантовой механике, где, скажем, изучая электрон, его немножко “ломают” на волну и частицу в зависимости от того, каким “молотком” по нему “ударяют”. Это, конечно, метафора. Я чувствую, у Владимира Ивановича созрела туча реплик.

Я.И. Свирский. У меня довольно общее понимание квантовой механики, мне ближе все-таки инженерная деятельность. Но я обращусь к таким современным философам, как Жиль Делез и Феликс Гваттари. Вместе с ними попадаешь в по-настоящему не столько сложный, сколько именно сложностный мир. И недаром любимыми персонажами того же Делеза, в отличие от Гваттари, увлекавшегося теорией диссипативных структур Пригожина и сотрудничавшего с И. Стенгерс, являются Б. Спиноза, И.-Г.-В. Лейбниц, Д. Юм, Ф. Ницше, А. Бергсон и т.д. Все они были его предтечами и побуждали его писать тексты, сами по себе сверхсложные как в объектно-текстуальном, так и субъектно- личностном измерении. Не случайно совместный текст Делеза и Гваттари “Тысяча плато” [4] начинается с красивой фразы: “Мы писали эту книгу вдвоем, но поскольку каждого из нас несколько, то набирается целая толпа”. Эта книга может читаться с любого места, с любой главы, с любого даже предложения. А потом можно перелистнуть несколько страниц и читать другое. И в конечном счете возникает нечто похожее на коллаж. Иногда сложностное мышление соотносят с “плоскими онтологиями” (так, иллюстрацией к последней главе “Тысячи плато”, озаглавленной “Гладкое и рифленое”, является плоское стеганое одеяло, используемое кочевниками). Но можно говорить не только о “плоском” коллаже, но и о “калейдоскопе”. Каждый раз, поворачивая трубку калейдоскопа, мы видим красивый рисунок. И принадлежит он одновременно и камушкам, лежащим в калейдоскопе, и нашему глазу как “наблюдающему устройству”. Это именно тот образ, который возникает у меня, когда я размышляю на эти темы. Сама сложностность находится, если пользоваться классической терминологией, как бы между объектом и субъектом. Она — некое различающе-соединяющее временнóе состояние.

Здесь я предложу версию, которая возникла у меня при прочтении другого философа, повлиявшего не только на Делеза, но и такие фигуры, как Б. Латур, И. Стенгерс, Ж. Бодрийяр, и на многих других. Я имею в виду французского философа Жильбера Симондона — ученика Ж. Ипполита и Ж. Кангийема, друга М. Мерло-Понти, который закончил факультеты философии и психологии и при этом хорошо разбирался в технике, в частности в кибернетике. Настолько хорошо, что после одного семинара в 1962 году они с Норбертом Винером стали друзьями. Симондон был пропагандистом винеровской кибернетики первого порядка, хотя по многим позициям и был с нею не согласен. Так, он считал, что кибернетику Винера нужно дополнить упомянутым ранее “наблюдателем”. Х. фон Ферстер ввел представление о кибернетике второго порядка, где наблюдатель второго порядка наблюдает за наблюдателем, включенным в кибернетическую систему второго порядка. Причем оба находятся в рекурсивно-коммуникативной связи. Они, собственно, порождают время. Наблюдатель здесь — это наблюдатель времени, рекурсивного, фрактального времени, времени re-entry, времени повторного вхождения в форму. Так вот, Симондон ввел понятие “аллагматика”, которым хотел дополнить кибернетику Винера. Собственно, аллагматика это и есть другое именование кибернетики второго порядка. Аллагматика в переводе с греческого — это волнение, колебание туда-обратно. А сам термин восходит к византийской музыке. Это модуляция мелодии в одном голосе или переход мелодии из одного голоса в другой. И аллагматика должна была описывать кибернетику второго порядка как переход к кибернетике, приложимой к человеку, животному и обществу, или коллективу, к коллективной психологии. Симондон часто использовал слово “коллектив”. Оно должно было демонстрировать способы коммуникативных переходов между наблюдателями. Здесь важно и слово “множественность”. Наблюдатель перестает быть одиночкой даже когда он один. Как пишут Делез и Гваттари: “Нас — толпа, но мы оставили свои имена, но только по привычке и чтобы нас не распознали”. И это волнообразное, аллагматическое движение описывает позицию наблюдателя, который расположен на той самой границе, что разводит означенное и неозначенное. Именно поэтому появляется возможность видеть означенное и знать, что есть и неозначенное, видеть наш мир и знать, что с ним сопряжена ненаблюдаемая его сторона. И тогда упомянутые повторные вхождения в форму позволяют осуществлять темпорально связанные, осознаваемые транс-наблюдения. При этом сам сознающий наблюдатель аллагматичен. Он вписан в эту “среду”, разделенную символом Спенсера- Брауна. Он не находится где-то сверху, как демиург Платона или как Бог Декарта. Он — своего рода посредник, коммуникатор. Он также обретает качества, позволяющие осуществляться тому, что именуется термином “эмерджентность”. Именно совмещение в наблюдателе таких свойств, как множественность, аллагматичность, эмерджентность, рефлексивность позволяет нам выстраивать поли-перспективную теорию сложностности. Если же мы выстраиваем уни-перспективную теорию, то, значит, мы уже закрепили, территоризировали наш калейдоскоп и работаем с его единственной означенной статичной комбинацией. Если же наш калейдоскоп постоянно вращается, то мы должны осознавать источники его движения — наши действия плюс какие-то внешние силы. И тогда мы — как наблюдатели — сами становимся неким волнообразным, аллагматическим процессом музыкального типа. Если здесь и возможна теория, то она по необходимости должна учитывать весь тот деятельностный онтолого-эпистемологический контекст, который я пытался каким-то образом метафорически представить. Подобная теория предполагает всю ту сеть концепций, которая была предложена и Бейтсоном, и Уайтхедом, и Спинозой, да и Платона она тоже не отвергает. Вспомним, например, диалог “Парменид”, где спорящие не приходят ни к какому выводу: есть ли единое? каково оно? или нет его вообще? покрывает ли оно множественное как некое полотно? или же в самих составляющих множества есть некая тождественность, соответствующая единому (к чему призывали в свое время Левкипп и Демокрит)? Здесь присутствует понимание, что мы входим в некую область особого типа и должны не только вступать в диалог с прошлым, но и заново осмыслять его, ревизовать в конструктивном понимании этого слова. И тогда, по большому счету, рождаются новые формы познания. В.С. Степин разработал концепцию восхождения познания от классического к неклассическому, а затем к постнеклассическому. И он же поставил вопрос: как нужно понимать всю эту схему? Появление каждого нового уровня меняет положение дел на предыдущем уровне. И чтобы понять его конструкцию мира, нужно смотреть на него не снизу — как он появился или как мы его познаем, а сверху. Мне кажется, что этот проект развития современного научного знания действительно полезен и многое дает для понимания многих сюжетов. Но увидеть сверху то, что творится снизу, не разобравшись сначала в том, что творится внизу, то есть сразу увидеть становящееся сложное, вживаясь в него, мне представляется несколько утопичным. Здесь нужен еще один наблюдатель — наблюдатель будущего. Наблюдатель-проектировщик будущего. Поэтому сложностное видение мира с опорой на тот же символ Спенсера-Брауна позволяет сделать видимым невидимое, еще не обозначенное будущее. Это парадокс сложностного мышления. Мы понимаем, что есть нечто невидимое и между нами граница. В сверхсложном мире может происходить то, что называется “инсайтом”, неожиданным откровением. В сверхсложном мире эти сюжеты становятся явными и поддаются осмыслению (а не просто принимаются как факты или на веру). Если в просто и “просто сложно” понимаемом мире они присутствовали в неявном виде, то здесь они начинают демонстрировать себя и показывать, что мир действительно множественен, темпорален и эволюционирует в направлении роста сложностности. Спасибо.

В.И. Аршинов. Говоря о наблюдателе, нужно добавить следующее. Во- первых, тут два наблюдателя. Один находится “внутри” обозначенного пространства и не видит границы. Другой “видит” границу и видит то, что первый не видит. И было бы неверным утверждать, что второй наблюдатель имеет некую привилегию видеть “дальше и лучше”. Он также возникает в действиях, в осознании различения и также имеет свое “слепое пятно”. Главное состоит в том, что эти два наблюдателя должны коммуницировать друг с другом. Интересно, что Эйнштейн, фактически, ввел эту конструкцию в самом начале прошлого столетия в контексте возникновения специальной теории относительности (СТО). Он предложил мысленный эксперимент с двумя наблюдателями, где первый движется вместе со световой волной, а второй наблюдает за первым. И вообще, несмотря на расхожее мнение, согласно которому физика изначально следовала и следует парадигме упрощения, физика — это интеллектуальный полигон, на котором многие сюжеты мышления в сложностности уже были проиграны.

Хочу сказать еще одну вещь. Парадигма сложностности, помимо всего прочего, нацелена на конвергенцию естественнонаучного и социо- гуманитарного знания. Принцип конвергенции характеризуется наличием синергийного, то есть взаимоусиливающего, взаимодействия между разными областями научно-технической практики, которые вовлечены в этот процесс. Важно подчеркнуть, что это именно конвергенция, а не слияние или синтез. И эта конвергенция как существенный момент эволюции сложностности (наряду с дивергенцией) является контингентной, то есть чем-то находящимся между необходимостью и случайностью. Конвергенция, синергия, контингентность, рекурсия и эмердженция — это важные системообразующие концепты сети понятий парадигмы сложностности. Но ключевым в этом перечне является понятие наблюдателя сложностности. Я уже упоминал ранее о мысленном эксперименте с наблюдателем у Эйнштейна: что увидит наблюдатель, который движется со скоростью света и смотрит в зеркало. С точки зрения галилеевского принципа сложения скоростей, он ничего не увидит. Таким образом, у нас есть наблюдатель, который состоит в контакте с “электромагнитной” физической реальностью, а другой наблюдатель наблюдает за первым. Суть в том, что оба они находятся в коммуникации друг с другом. Это не значит, что второй наблюдатель видит лучше, что он видит некую сущность вещей, скрытую за явлениями, что он трансцендентен и так далее. При этом важно, что понимание наблюдателя сложностности как рекурсивно-коммуникативное сопряжение наблюдателей первого и второго порядков неизбежно ведет к формулировке принципа неопределенности, границы между настоящим и будущим. Наблюдатель сложностности Спенсера-Брауна, о котором я говорил выше, имеет дело с эмерджентными процессами, среди которых изначальным является процесс возникновения “нечто из ничего”. У вас нет ничего, потом вы проводите уголок различения и у вас появляется нечто. Как в психологии гештальта, где фигура появляется на некотором фоне. При этом сама граница фигура–фон не является четко определенной. Наблюдатель первого порядка этой границы не видит. Он в некотором смысле “подвешен” в фигурах языка. Наблюдатель второго порядка видит и “фигуры языка” и, одновременно, то, что находится “по ту сторону” различения и, как таковое, является ненаблюдаемым, поскольку здесь у нас нет знаков для фиксации и коммуникации процесса наблюдения. И все же сам процесс проведения границы делает необозначенную сторону различения в некотором смысле наблюдаемой. Поэтому надо осторожно относиться к утверждениям, согласно которым современная наука все чаще имеет дело с ненаблюдаемыми объектами — например, темная материя, темная энергия. Она имеет дело с ненаблюдаемыми объектами, обозначенными словом “темная материя”.

Позитивисты в свое время сделали принцип наблюдаемости ключевым принципом познания. Однако круговой, циклический его характер они исключали. В этой связи приведу лишь один пример из истории квантовой механики. Первоначально В. Гейзенберг строил свою квантовую механику только из наблюдаемых величин. У него есть знаменитая книга “Часть и целое” — его интеллектуальная биография. В ней он рассказывает о беседе с Эйнштейном. По его словам, Эйнштейн ужасно удивился, узнав о стратегии создания квантовой теории на основе одних только наблюдаемых величин. Гейзенберг пытался объяснить ему: я же делаю так же, как и вы, когда строили свою специальную теорию относительности: теория должна строиться только на наблюдаемых величинах. На что ему Эйнштейн сказал, что это частный случай. Это лишь одна из возможных особенностей создаваемой теории. Однако в общем случае дело обстоит иначе. Чтó наблюдаемо, а чтó нет — решает именно теория.

Как известно, Б. Рассел и А.Н. Уайтхед в свое время создали свою теорию логических типов для того, чтобы исключить парадоксы самореферентных высказываний, то есть высказываний, которые говорят сами о себе. Замечу, что Спенсер-Браун, о котором уже много говорилось сегодня, начинает свои “Законы форм” именно с парадоксов самоотнесения, таких как парадокс лжеца. Он проводит аналогию с этим парадоксом, рассматривая рекурсивное введение мнимой единицы в теории числа и алгебре. Тем самым логика различий Спенсера-Брауна, помимо прочего, имеет дело с автологическими высказываниями. И поэтому идея Спенсера-Брауна была подхвачена не только создателем кибернетики второго порядка фон Ферстером, но и Ф. Варелой, который вместе с У. Матурана сформулировал так называемую аутопоэзисную концепцию биологической эволюции.

Квантовая механика сочетает в своем концептуальном аппарате описательные и предписательные моменты. Точно так же, как и символ Спенсера-Брауна. Стоит упомянуть и об использовании законов форм в социологии Никласа Лумана, одной из исходных точек которой является самореферентное исчисление Спенсера-Брауна. Естественно поэтому, что одним из ключевых принципов его социологии является complexity — сложностность, неточно, как уже говорилось выше, переводимая как “комплексность”. Значок Спенсера-Брауна, пишет Дирк Бейкер, — это не просто различение, а различение-соединение. То есть важно иметь в виду, что, проводя эту границу, мы, одновременно, соединяем обе стороны операцией пересечения. И поэтому граница должна не стираться, а сохраняться. Отсюда следует, что для того, чтобы творчески направлять эволюционный процесс (это уже такой политически-социологический аспект) в сторону роста сложностности, нужно наращивать напряженность различений и связанностей. Система инновационна в той мере, в какой в ней наращивается множественность различений. Но эти различения не должны быть непроницаемыми барьерами.

Таким образом, если общество развивается в направлении роста сложности — а именно в этом состоит общая тенденция всякой эволюции (биологической, социальной или личностной), то в таком случае рост различий, их множественность, аутопоэзис вместе с их связанностью, взаимозависимостью ставят перед каждым институтом общественного развития (включая и государственные институты) в качестве первоочередной задачи всячески оберегать и поддерживать эту тенденцию. Границы должны сохраняться, но они существуют только для того, чтобы соединять. Если мы будем устранять границы, то придем к тотальности целого, придем к упрощению. Сложностность исключает редукцию как к частям, так и к целому. Мы не должны все сводить к частям, но мы не можем все сводить и к целому. Вначале системный подход родился у Берталанфи под девизом “целое больше своих частей” — как противодействие попыткам физиков свести биологию к физике. Это программа редукционизма. Поэтому принцип сложностности — ирредукционизм, но это вовсе не означает отрицание упрощения. Сложностность и редукция сложностности сопряжены друг с другом. Это также и принцип социологии Н. Лумана. В уголке Спенсера-Брауна, “внутри” его мы, совершая акты обозначения, именования, оцифровывания, осуществляем тем самым и редукцию сложности, а сложностность, как еще не означенная возможность, неопределенна и находится “по другую сторону” границы формы Спенсера-Брауна. Это граница познанного-непознанного, обозначенного- необозначенного, явного-неявного, и в контексте исчисления форм-индикаций Спенсера-Брауна она предполагает рекурсивную логику “ и-и”. Еще раз: граница должна соединять различенное. Можно еще добавить по поводу entanglement. Как полагают некоторые современные космологи, космологически эволюция к сложностности как раз связана с квантовой сопряженностью. Здесь мы возвращаемся к идеям Д. Бома, который говорил, что квантовая механика предлагает видеть мир как целое, как своего рода квантовую единицу. При этом, согласно принципам квантовой механики, каждое квантовое состояние может быть представлено и как множество, как суперпозиция квантовых состояний, принятых за базис в том или ином контексте рассматриваемой задачи. А для открытых неравновесных квантовых систем мы можем представить становящееся множественное квантовое целое, то есть как процесс роста сложностности.

Если вернуться к проблемам развития современной цивилизации, то ясно, что те или иные попытки рассматривать их в рамках парадигмы упрощения являются контрпродуктивными, под какими бы предлогами, лозунгами или идеологическими прикрытиями они не предпринимались. Это утверждение предполагает свои рациональные основания, которые, однако, отличаются от классического их понимания. Дело в том, что ирредукционизм сложностного мышления, помимо прочего, предполагает так же и отказ от редукционистского сведения мышления к рацио, предлагая дополнить разум чувствами и эмоциями. По словам А.К. Секацкого, если мы спросим у субъекта Декарта, как он себя чувствует, то он просто не поймет этого вопроса, потому что он не чувствует, он только мыслит. Эта разделительная парадигма упрощения жестко разграничила мышление, рацио, эмоции. Чувство, эмоции мешают рацио, эмоции надо эллиминировать, поставить под контроль разума, чувства переменчивы, обманчивы и так далее. Надо, конечно, сомневаться, но путь преодоления сомнения — это рекурсивный процесс. Поэтому Декарт предложенной им системой различений, с одной стороны, открыл один из путей познания, а с другой, — закрыл многие другие. Он открыл средства расколдовывания мира. По Веберу наука расколдовывает мир, а по современной теории сложности она возрождает его очарование, растущее единство множественности. И тем самым парадоксальным образом привносит свою “рациональную мистику”, включая в сложностное мышление чувства, эмоции и интуицию. Короче говоря, мышление в сложностности требует процедуры приготовления уже в состоянии вчувствования, навыков осознавания. То есть навыков своеобразной медитации. И это осознавание ситуации сложностности влечет за собой пересмотр деятельностных стратегий, особенно в социальной сфере.

Ю.В. Синеокая. Спасибо большое, завершающую реплику произнесет Яков Иосифович, а потом мы перейдем к вопросам.

И еще пара слов по поводу конвергенции. Здесь на самом деле нет слияния, но вполне уместно использовать термин “резонанс”. То есть, две или более областей знания и познания, сохраняя свою автономность, свои самостоятельные деятельностные практики, начинают друг с другом резонировать, порождая новое качество. Этот термин может быть дополнительным к термину “конвергенция”. В литературе, скажем, есть такой прием, когда описываются два внешне не связанных друг с другом сюжета. Примером может служить роман Фолкнера “Дикие пальмы”, где параллельно излагаются трагическая история сложных отношений между любящей парой и история погибающих во время наводнения заключенных. Причем одна глава посвящена одной истории, а следующая глава другой. И эти главы чередуются. Но по прочтении книги до конца возникает вдруг некое мистическое ощущение целостности. Возможно, это именно та целостность, к которой нас призывает “сложностное” мышление.

И. Карпенко. С тем, что Спиноза сложен, Делез сложен, я согласен. Но вот Стивен Хокинг писал, что когда он попытался почитать Канта, то обнаружил, что Кант пишет беспорядочно, непонятно и запутанно. Он очень сложным оказался для Стивена Хокинга и тот его бросил. Вопрос по существу. Вы, Владимир Иванович, говорили о связи квантовой механики и сложностности — правильно ли я понял, что проблема сложностности предполагает обязательную включенность наблюдателя в сложную систему. То есть, он обязательно должен быть частью системы.

Я.И. Свирский. Честно говоря, параллели можно провести между чем угодно. И это часто делается, порой продуктивно, а порой не очень. Например, часто проводят параллели между Гитлером и Сталиным, а Делез и Гваттари на конкретных примерах показывают, что это абсолютно разные системы власти. Я же сошлюсь на их другую книгу — про Кафку, где они рассуждают о том, как Кафка относится к закону, к вине, к Богу. И они показывают, что все эти реалии, которые, в общем-то, структурируют этот мир (через Фрейда, через психоанализ, через Макса Брода, через теологию, через критику западного мира Бертольдом Брехтом), для Кафки не имеют значения. Для Кафки закон выступает как неизвестная, анонимная, темная сила, воплощаемая в процедурах наказания. И сам суд такой же. Он не судит, и я подчеркиваю: по Кафке в интерпретации Делеза и Гваттари. Поэтому герой “Процесса” Йозеф К. не может понять, виновен он или не виновен. Там и судьи не могут вынести приговор, потому что трансцендентных вещей как таковых в этом контексте не существует. Вся процедура судопроизводства у Кафки механически операциональна. Кафка — не феноменолог, не психоаналитик, не критик буржуазии и, строго говоря, даже не писатель, потому что у него нет ни одного законченного произведения, кроме маленьких новелл. Он экспериментатор. Он оператор. Это операциональный подход к тому, что, вроде бы, неявно существует — как темная материя, но, тем не менее, оказывается невидимым и пребывает за пределами языка, языка описания. Своей экспериментацией он делает видимым невидимое. Он наблюдатель-экспериментатор. Я бы такую параллель провел. А по поводу Спинозы, Канта и сложных книжек я бы так ответил. Я в начале говорил, что одновременно читал Спинозу и Гоноровского. Когда я начал читать Канта, то это, действительно, сложная книжка. А Гегель — вообще темный лес. Но здесь мы имеем дело именно со сложным. Сложного много. Подошел, например к машине, особенно современной. Бог ее знает, как она устроена. Однако приходит мастер, которого всю жизнь учили чинить эту машину, и она для него есть как нечто само собой разумеющееся.

В.И. Аршинов. У них есть два термина: complexity и complicated. Complicated — это и есть запутанное, которое можно распутать. Допустим, полет на Марс. Трудная задача, но понятно, что она решаема. Она относится к классу complicated. А вот сложностные проблемы — это проблемы коварные, кусачие, неприрученные (wicked problems). Столкновение с коварной проблемой есть один из признаков того, что искать ее решение следует на более высоком уровне. Это один из путей перевода коварной проблемы в класс проблем прирученных, послушных (tamed problems); перевести их из класса complexity в класс complicated. Но для этого нужна особая диагностика, нужны чутье и интуиция, наблюдение сложностности, отличающее ее от запутанности.

Я.И. Свирский. Да, не стали. Но они находятся в области виртуального. В статистической физике, когда мы рисуем гауссову кривую, мы обрезаем ее и понимаем, что есть лепестки, которые делают что-то с оставшейся частью. А когда мы чуть-чуть выходим за рамки математического аппарата (все-таки математика — один из основных персонажей науки), то, отрезая кусок неисполненного, но возможного, мы о нем ничего и сказать не можем. Но здесь удобнее использовать не гауссову кривую, а результаты исследований, проводимых школой А.А. Самарского и С.П. Курдюмова, где обсуждаются режимы с обострением, возникновение структур в нелинейных открытых средах, собственные функции среды.

Я.И. Свирский. Аналогичным образом Симондон проводит различие между сверхнасыщенным состоянием и ретикуляцией пространства. Первобытные народы жили в сверхнасыщенном состоянии, и их связь с миром первоначально не структурировалась в виде различения на фигуру и фон, но потом это различение произошло. Причем это подтверждается определенными исследованиями. Многие негры-рабы, перевезенные из Африки в Америку, умирали. И умирали они не только и не столько из-за плохих условий содержания, но по большей части из-за того, что их область обитания, одновременно, была и их областью жизни, областью означенного, а вся остальная местность (неозначенное, фон) — областью смерти. И если человек туда попадал, то он просто умирал. Здесь можно привлечь психологию, мистику и так далее.